11 сентября 1802 года писатель, взяв стакан азотной кислоты («крепкой водки»), приготовленной «для выжиги старых офицерских эполет его старшего сына», выпил кислоту, не переводя дыхания. Ночью в великих муках, он скончался.
Из биографии Радищева. Ал.Горелов.
Блажен живущий иногда в будущем.
Александр Николаевич Радищев
(Путешествие из Петербурга в Москву)
Россия ведь страна, где любят унижать и унижаться.
Александр Генис
При всем желании наряженных мальчиков и девочек, стремящихся к «золотому унитазу» (мода, машины, яхты и т. д.), назвать элитой нельзя. Имея гигантский ресурс, они не могут помыслить применить его в масштабе, превышающем личное бытоустроительство. Элиту определяют цели, а не объем потребления. Одни, имея миллиарды, страны покоряют. Другие — бесполезные игрушки покупают, высасывая ради этого из общества все соки. Так ведут себя глисты. Тот факт, что глисты изнеженно блестят, разнаряжены и богаты, не вводит в заблуждение думающих людей.
Project russia
Пиши о том, что ты любишь, надеясь разделить радость с другими.
Сладкая жизнь. Александр Генис
Сегодняшний цивилизованный человек вообще страдает от недостаточной разрядки инстинктивных агрессивных побуждений.
Конрад Лоренц. Об убийстве сородича
Смутное, похожее на клаустрофобию чувство несвободы, которое наполняет многих людей при размышлении о всеобщей причинной предопределенности природных явлений, конечно же, связано с их оправданной потребностью в свободе воли и со столь же оправданным желанием, чтобы их действия определялись не случайными причинами, а высокими целями.
Конрад Лоренц. Агрессия
Верность в отношении триумфального крика и сексуальная верность своеобразно коррелируются, хотя и по-разному у самок и у самцов. В идеальном нормальном случае, когда все ладится и не возникает никаких помех, — т.е. когда пара здоровых, темпераментных серых гусей влюбляется друг в друга по первой своей весне, и ни один из них не теряется, не попадает в зубы к лисе, не погибает от глистов, не сбивается ветром в телеграфные провода и т.д., — оба гуся, скорее всего, будут всю жизнь верны друг другу как в триумфальном крике, так и в половой связи. Если судьба разрушает узы первой любви, то и гусак, и гусыня могут вступить в новый союз триумфального крика, — тем легче, чем раньше случилась беда, — хотя при этом заметно нарушается моногамность половой активности, причем у гусака сильнее, чем у гусыни. Такой самец вполне нормально празднует триумфы со своей супругой, честно стоит на страже у гнезда, защищает свою семью так же отважно, как и любой другой; короче говоря, он во всех отношениях образцовый отец семейства — только при случае топчет других гусынь. В особенности он предрасположен к этому греху в тех случаях, когда его самки нет поблизости; например, он ще-то вдали от гнезда, а она сидит на яйцах. Но если его «любовница» приближается к выводку или к центру их гнездового участка, гусак очень часто нападает на нее и гонит прочь. Зрители, склонные очеловечивать поведение животных, в таких случаях обвиняют гусака в стремлении сохранить его «связь» в тайне от супруги, — что, разумеется, означает чрезвычайное преувеличение его умственных способностей.
В действительности, возле семьи или гнезда он реагирует на чужую гусыню так же, как на любого гуся, не принадлежащего к их группе; в то время как на нейтральной территории отсутствует реакция защиты семейства, которая мешала бы ему видеть в ней самку. Чужая самка является лишь партнершей в половом акте; гусак не проявляет никакой склонности задерживаться возле нее, ходить с ней вместе и уж тем более защищать ее или ее гнездо. Если появляется потомство, то выращивать своих внебрачных детей ей приходится самой.
«Любовница», со своей стороны, старается осторожно и «как бы случайно» быть поближе к своему другу. Он ее не любит, но она его — да, т.е. она с готовностью приняла бы его предложение триумфального крика, если бы он такое сделал. У самок серых гусей готовность к половому акту гораздо сильнее связана с влюбленностью, чем у самцов; иными словами, известная диссоциация между узами любви и сексуальным влечением у гусей тоже легче и чаще проявлетя среди мужчин, чем среди женщин. И войти в новую связь, если порвалась прежняя, гусыне тоже гораздо труднее, чем гусаку. Прежде всего это относится к ее первому вдовству.
Конрад Лоренц. Агрессия
Чем чаще она становится вдовой или партнер ее покидает — тем легче ей становится найти нового; впрочем, тем слабее бывают, как правило, новые узы. Поведение многократно вдовевшей или «разводившейся» гусыни весьма далеко от типичного. Сексуально более активная, менее заторможенная чопорностью, чем молодая самка, — одинаково готовая вступить и в новый союз триумфального крика, и в новую половую связь, — такая гусыня становится прототипом «роковой женщины». Она прямо-таки провоцирует серьезное сватовство молодого гусака, который был бы готов к пожизненному союзу, но через короткое время повергает своего избранника в горе, бросая его ради нового возлюбленного.
Конрад Лоренц. Агрессия
Индуктивное естествознание всегда начинается с непредвзятого наблюдения отдельных фактов.
Конрад Лоренц. Агрессия
Вы не млекопитающие. Ведь все животные планеты Земля инстинктивно приспосабливаются, находят равновесие со средой обитания, но человек не такой. Заняв какой-то участок, вы размножаетесь, пока все ресурсы не будут исчерпаны. Чтобы выжить, вам приходиться захватывать все новые и новые территории. Есть один организм на Земле со сходной повадкой… Вирус. Человечество — это болезнь, раковая опухоль планеты.
(Матрица)
Можно добиться любви только от свободного человека, если ты уважаешь его уникальность, его свободу.
(Ошо «О Женщине»)
Единственное священное (святое) место в истинном смысле этого слова – это частная жизнь человека, его независимость, самобытность.
Если любишь человека, то никогда не будешь вторгаться в его личную жизнь. Никогда не захочешь быть детективом, подглядывать в замочную скважину, заглядывать в душу. Ты будешь уважать частную жизнь другого человека. А теперь посмотри на так называемых любовников, мужей и жен, юношей и девушек. Все они постоянно нарушают границы, пытаются вторгнуться в частный мир своего партнера, противятся его частной жизни. Почему?
Независимого, самодостаточного человека просто боятся. Завтра он может разлюбить тебя, ибо любовь не бывает застывшей. Любовь скоротечна, она не имеет никакого отношения к постоянству. Она может длиться целую вечность, но в основном она скоротечна, длится мгновение.
(Ошо «О Женщине»)
Как только ты начинаешь обладать живым существом, ты сразу убиваешь его.
(Ошо «О Женщине»)
Подобно тому, как свеча догорает и через несколько мгновений потухнет совсем, в самое последнее мгновение она вдруг вспыхивает ярким, мощным пламенем. Никто не хочет умирать.
…нередко перед самой смертью люди неожиданно становятся полностью здоровыми. Исчезают все болезни. Это последнее усилие в их жизни – сопротивление смерти. Близкие умирающего человека испытывают большое счастье, ибо все болезни вдруг отступают…но им невдомек, что это признак смерти. Болезни исчезают потому, что они выполнили свою функцию, они погубили человека.
(Ошо «О Женщине»)
Тот, кто постоянно ищет, исследует, познает, находит, не может быть скучным, не может быть глупым.
(Ошо «О Женщине»)
Повзрослев, тот же ребенок станет относиться к реальности так, как будто она спрятана за грязным стеклом. Слой дыма и пыли покрыл стекло, а ты спрятан за ним, ты наблюдаешь. Из-за этого все выглядит скучным и мертвым. Ты смотришь на дерево, и дерево кажется тебе унылым, потому что твои глаза неживые. Ты слышишь песню, но к ней у тебя нет никакого интереса, потому что твои уши неживые. Ты можешь слушать Будду, но ты не будешь не в состоянии оценить его слова, ибо твой разум неживой.
У тебя свое пространство, а у твоего любимого – свое. Теперь нужно уважать чужую территорию, нельзя претендовать на нее и пытаться проникнуть в нее. Если ты переступишь эти границы, то сделаешь больно ему, ты будешь уничтожать индивидуальность близкого тебе человека. А так как он любит тебя, то будет терпеть это. Но терпение – это не очень хорошее чувство. Если постоянно терпеть что0то, то рано или поздно захочется отомстить. Твой партнер не сможет простить тебя, и эта обида будет накапливаться день за днем, день за днем… Ты вмешиваешься во все дела, обида нарастает, и однажды происходит взрыв – терпение лопается.
Вот почему любящие продолжают ссориться. Причина конфликта в постоянном вмешательстве. А когда ты вмешиваешься в его жизнь, он пытается вмешиваться в твою, и вы оба чувствуете отчуждение.
Например, он счастлив, а ты чувствуешь себя покинутой, ибо ты не ощущаешь радости. У тебя такое чувство, как будто тебя обманули. «Почему он так счастлив?» Вы оба должны быть счастливы – вот твое мнение. Такое иногда случается. Но иногда бывает так, что она счастлив, а ты нет, или ты счастлива, а он нет. Нужно понять, что другой имеет полное право быть счастливым сам, один… хотя это и причиняет боль. Ты тоже хотела бы быть счастливой, но сейчас ты не в настроении… Вы оба окажетесь в проигрыше, ибо если ты разрушаешь его счастье, то он разрушит твою радость, когда только тебе одной будет радостно. Постепенно, вместо того чтобы стать друзьями, вы превращаетесь во врагов…
Главное условие: любимому нужно дать полную свободу быть самим собой.
Если он счастлив, радуйся: ведь он счастлив. Если ты можешь разделить его радость, хорошо. Если же не можешь, оставь его в покое. Если он опечален, будет хорошо, если ты сможешь разделить его печаль. Если не можешь, если тебе хочется петь песни, если ты чувствуешь себя счастливой, оставь его в покое. Не пытайся подогнать его под свое настроение, оставь его наедине со своими чувствами. Тогда постепенно у вас появится большое уважение друг к другу. Уважение становится основной храма любви.
(Ошо «О Женщине»)
В любви человек теряет интерес к желаниям, ибо желание – это постоянный спутник недовольства.
(Ошо «О Женщине»)
Ты внезапно чувствуешь себя счастливым в присутствии другого человека, вместе с ним ты испытываешь экстаз, само присутствие этого человека чем-то наполняет твое сердце… Твое сердце начинает петь, ты становишься гармоничным. Само присутствие этого человека помогает тебе быть целостным. Ты становишься более духовным, более неповторимым, более умиротворенным. Тогда этого любовь.
Любовь – это не страсть, любовь – это не эмоция. Любовь – это глубокое понимание того, что другой человек дополняет тебя, помогает тебе стать полным кругом. Присутствие другого человека делает тебя более значительным. Любовь дает свободу быть самим собой; это не обладание.
(Ошо «О Женщине»)
Романтика хороша для поэта, но никто не может сказать, что поэты являются хорошими мужьями и женами. Наоборот, поэты в основном холостяки.
(Ошо «О Женщине»)
Люди очень несчастны. Они ждут, чтобы их полюбил кто-нибудь, тогда и они полюбят. Они остаются пассивными, отгороженными. Они пассивно ожидают. Откуда-то придет какая-нибудь Клеопатра, и они откроют ей свое сердце, однако к тому времени они уже совсем забудут, как его открывать.
(Ошо «О Женщине»)
Любящие не обманывают друг друга, они говорят правду, но эта правда относится только к настоящему моменту.
(Ошо «О Женщине»)
В лучшем, более разумном мире люди будут любить, но не будут заключать контракты. Это не бизнес! Они будут понимать друг друга, они будут понимать, что течение жизни постоянно меняется. Они будут верны друг другу. В тот самый момент, когда мужчина почувствует, что его любимая больше не приносит ему счастья, он скажет ей, что пришло время расстаться. Нет необходимости в браке, нет необходимости в разводе. Вот тогда возможна дружба.
(Ошо «О Женщине»)
Визжащие, кричащие, протестующие феминистки вызывают у меня чувство отвращения. Они проявляют самые худшие черты мужского характера.
(Ошо «О Женщине»)
Подражая мужчине, женщина закурила. Подражая мужчине, женщина надела брюки. Женщина всегда и во всем старается подражать мужчине. Она просто становится второсортным мужчиной.
(Ошо «О Женщине»)
Поработив кого-нибудь, человек сам в конце концов превратится в раба, он не сможет быть свободным. Если он хочет быть свободным, то он должен дать свободу другим…
(Ошо «О Женщине»)
Порнография – истерическая имитация любовного наслаждения.
(не точное цитирование)
(Ролан Барт о Ролане Барте)
Земля? Я думаю о ее больших, набитых людьми, шумных городах, в которых потеряюсь, исчезну почти так же, как если бы совершил то, что хотел сделать на вторую или третью ночь, — броситься в океан, тяжело волнующийся внизу. Я утону в людях. Буду молчаливым и внимательным, и за это меня будут ценить товарищи. У меня будет много знакомых, даже приятелей, и женщины, а может, и одна женщина. Некоторое время я должен буду делать усилие, чтобы улыбаться, раскланиваться, вставать, выполнять тысячи мелочей, из которых складывается земная жизнь.
Потом все войдет в норму. Появятся новые интересы, новые занятия, но я не отдамся им весь. Ничему и никому никогда больше. И, быть может, по ночам буду смотреть туда, где на небе тьма пылевой тучи, как черная занавеска, задерживает блеск двух солнц, и вспоминать все, даже то, что я сейчас думаю. И еще я вспомню со снисходительной улыбкой, в которой будет немножко сожаления, но одновременно и превосходства, мое безумие и надежды.
(Солярис)
В самом обычном сне случается, что мы разговариваем с неизвестными нам наяву людьми, задаем этим снящимся образам вопросы и слышим их ответы; причем, хотя эти люди являются в действительности лишь плодом нашей собственной психики, как-то выделенные временно ее псевдосамостоятельными частями, мы не знаем, какие слова они произнесут, до тех пор, пока они (в этом сне) не обратятся к нам. А ведь на самом деле эти слова являются той же самой обособленной частью нашего собственного разума, и поэтому мы должны были бы их знать уже в тот момент, когда сами их придумали, чтобы вложить в уста фиктивного образа.
(Солярис)
«Глупость – это, должно быть, такое плотно-неделимое ядро, что-то первичное; ее никак нельзя научно разложить… Это красиво, удушливо, странно; так что о глупости я вправе сказать, в общем, только одно – что она меня зачаровывает. Зачарованность – именно таково, должно быть, чувство, которое внушает мне глупость…»
(Ролан Барт о Ролане Барте)
Это такая паническая тоска, доходящая до отчаяния, — я испытываю ее, например, на коллоквиумах, лекциях, заграничных приемах, коллективных развлечениях, всюду, где скука мжот быть замечена.
(Ролан Барт о Ролане Барте)
Он сам во всем виноват! У него была квартира, машина и дорогой мобильный телефон, а у меня — три рубля, хронический алкоголизм и похмелье каждое утро. Потому я и ждал его в подворотне с кирпичом, гражданин начальник… У нее были длинные ноги, семнадцать лет и красивый парень, а у меня — импотенция, порнографический журнал под подушкой и рожа как у гориллы. Как я мог не накинуться на нее в подъезде, когда она вошла, напевая, с губами, горящими от поцелуев… У него была интересная работа, командировки по всему миру и хорошая репутация, а у меня — купленный диплом, мелкая должность под его началом и хроническая лень. Только поэтому я подстроил все так, чтобы его обвинили в растрате и выгнали из фирмы…
(Сергей Лукьяненко «Последний дозор».)
Мы все становимся мудрыми и добрыми, когда устаем.
(Сергей Лукьяненко «Сумеречный дозор».)
«
— «Abraham, Martin and John», — говорит Дик. – По-моему, хорошая вещь.
— А как звали Лориного отца?
— Кен.
— «Abraham, Martin, John and Ken». Не-а, не звучит.
— Козел.
— Может, «Блек Саббат»? «Нирвана»? У них полно про мертвяков.
Вот так мы в «Чемпионшип винил» оплакиваем кончину Кена.»
(Ник Хорнби. Hi-Fi.)
«Один мой дед умер еще до моего рождения, другой – когда я был совсем маленьким; обе бабки до сих пор живы, если в применении к ним это слово уместно».
(Ник Хорнби. Hi-Fi.)
«Невозможно прожить великую жизнь, если она бессмысленна» — Джим Коллинз: «От хорошего к великому» (Jim Collins “Good To Great”), Изд.третье исправленное. Стокгольмская школа экономики в Санкт-Петербурге, 2002, стр.264.
«Очень трудно найти смысл жизни, имея бессмысленную работу» — Джим Коллинз: «От хорошего к великому» (Jim Collins “Good To Great”), Изд.третье исправленное. Стокгольмская школа экономики в Санкт-Петербурге, 2002, стр.264.
Узкая функция — это клеймо! Тот, кто не сможет выйти за рамки, наложенные природой, всегда будет слугой!
(Сергей Лукьяненко «Звезды — холодные игрушки»,
ч.1, гл.2)
Как легко стать хорошим!
Надо на время отнять у людей какую-нибудь примитивную, но неизбежную потребность. А потом, барственным жестом, вернуть.
И любовь к тебе станет искренней и неподдельной.
(Сергей Лукьяненко «Звезды — холодные игрушки»,
ч.4, гл.2)
Все мы в детстве верим в свою неординарность. Именно нам предназначены удивительные приключения и древние клады, прекрасные принцессы и страшные чудовища. Может, это и к лучшему, что мы так быстро забываем детские мечты. Иначе не все нашли бы в себе силы жить.
(Сергей Лукьяненко «Лорд с планеты земля» т.2, гл.4)
— Вот уж нет, — прошептал я, стаскивая наушники. — Не дождетесь.
Нас так долго учили — отдавать и ничего не брать взамен. Жертвовать собой ради других. Каждый шаг — как на пулеметы, каждый взгляд — благороден и мудр, ни одной пустой мысли, ни одного греховного помысла.
Ведь мы — Иные. Мы встали над толпой, развернули свои безупречно чистые знамена, надраили хромовые сапоги, натянули белые перчатки. О, да, в своем маленьком мирке мы позволяем себе все, что угодно. Любому поступку найдется оправдание, честное и возвышенное. Уникальный номер… впервые на арене… мы — в белом, а все вокруг — в дерьме.
Надоело!
Горячее сердце, чистые руки, холодная голова… не случайно же во время революции и гражданской войны Светлые почти в полном составе прибились к ЧК? А те кто не прибился… большей частью сгинули. От рук Темных, а еще больше — от рук тех, кого защищали. От человеческих рук. От человеческой глупости, подлости, трусости, ханжества, зависти. Горячее сердце, чистые руки… Голова пусть остается холодной. Иначе нельзя. А вот с остальным не согласен. Пусть сердце будет чистым, а руки горячими. Мне — так больше нравится!
— Не хочу вас защищать, — сказал я в тишину лесного утра. — Не хочу! Детей и женщин, стариков и юродивых… никого… живите, как вам хочется.
Получайте то, чего достойны! Бегайте от вампиров, поклоняйтесь темным магам, целуйте козла под хвост! Если заслужили — получайте! Если моя любовь — меньше, чем ваша счастливая жизнь… я не хочу вам счастья!
Они могут и должны стать лучше… они наши корни… они наше будущее… они наши подопечные… Маленькие и большие люди, дворники и президенты, преступники и полицейские. В них теплится свет, что может разгореться животворящим теплом или смертоносным пламенем…
Не верю!
Я видел вас всех. Дворников и президентов, бандитов и ментов. Видел, как матери избивают сыновей, а отцы насилуют дочерей. Видел, как сыновья выгоняют матерей из дома, а дочери подсыпают отцам мышьяк. Видел, как едва закрывая за гостями дверь, не прекращающий улыбаться муж бьет по лицу беременную жену. Видел, как закрывая дверь за пьяненьким мужем, выбежавшим в магазин за добавкой, жена обнимает и жадно целует его лучшего друга. Это очень просто — видеть. Надо лишь уметь смотреть. Потому нас и учат… раньше, чем учить смотреть сквозь сумрак — нас учат не смотреть…
Но мы все равно смотрим.
Они слабые, они мало живут, они всего боятся. Их нельзя презирать и преступно ненавидеть. Их можно только любить, жалеть и оберегать. Это наша работа и долг. Мы — Дозор.
Не верю!
Никто, никогда, никого — не заставлял и не заставит совершить подлость. В грязь нельзя столкнуть, в грязь ступают лишь сами. Какой бы ни была жизнь вокруг, оправданий нет и не предвидится. Но оправдания ищут и находят. Всех их так учили, и все они оказались лучшими учениками.
А мы, наверное, лишь лучшие из лучших.
(Сергей Лукьяненко «Ночной дозор
история третья, гл.3)
Он дает нам иллюзию могущества, прыжок сквозь изнанку пространства. Будит надежды, заставляет бросаться в авантюры. А надо тихо и послушно приспосабливаться к Вселенной, к звездам, которым мы не нужны…
Человечество — действительно ребенок, это не игра слов, это правда. Мы росли под бездонным небом, под черной бездной, что каждый вечер опрокидывалась над маленькой, плоской как стол Землей. И звезды сияли над нами, заманчивые и недостижимые, чужие драгоценности, заманчивые и недостижимые игрушки. Но мы сумели дотянуться до звезд. Рано, слишком рано. Мы коснулись их, таких манящих и желанных.
И ладони нам обжег звездный лед.
Звезды — холодные игрушки. Нам не удержать их в руках.
Но и отказаться — теперь, веря в свое величие, в свои самые быстрые корабли — не хватит сил…
(Сергей Лукьяненко «Звезды — холодные игрушки»,
ч.2, гл.4)
Земля плыла под нами.
Не бескрайняя равнина, как с низкой посадочной орбиты, не яркая голубая звездочка, как с неудавшегося джамп-захода. Шар. Комок пыли, ставший домом для миллиардов живых микробов.
Это самое беспощадное расстояние, самое уничижительное зрелище — маленький шар, тонущий в черном небе. Именно в такие мгновения я начинал понимать, как мал наш мир. Мал и ничтожен, жалок и смешон. Что мы такое по сравнению со Вселенной? Вот — Земля еще сохраняет очертания материков, но уже можно протянуть руку — и планета ляжет на ладонь, покорно и безропотно. Горные хребты оцарапают кожу, океаны намочат пальцы, атмосфера слетит как кожура с перезрелого апельсина. Земля — в ладони.
Мы, кажется, считали себя центром Вселенной?
Какие-то полтысячи лет назад?
Там, на этой крошечной выпуклости, называемой Европа, разжигали костры, раз и навсегда доказывая нашу уникальность?
Здесь, на стыке двух ничтожных континентов, впервые сумели подняться в черное небо?
А с той стороны шарика и до сих пор считают себя самыми-самыми совершенными?
Зачем мы вышли в космос! Зачем придумали джамп! Надо было остаться — на огромном-преогромном шаре… нет, на огромной равнине, прочно покоящейся на трех китах и трех слонах. Строить дома, вести философские диспуты, влюбляться, растить детей… и никогда, никогда не сомневаться в том, что над нами — голубой хрусталь небосвода. Пусть бы глупые Хиксоиды и Алари залетали к нам с той стороны хрусталя, качали уродливыми головами — и уносились обратно. Ценности не представляем… сколько таких миров на
обочине галактики?
Нет же, нам показалось мало бесконечной планеты на крепких, натруженных слоновьих спинах. Мы прыгнули в черное небо — и Земля легла в ладони. Уже не та, что раньше.
Киты нырнули в черноту, слоны захлебнулись и утонули, Гагарин посмотрел в крошечный иллюминатор и радостно воскликнул — «она маленькая».
Да, маленькая. И становится все меньше. «Что за беда по сравнению с мировой революцией?» «Что за беда по сравнению с величием мироздания?»
Слишком далеко и слишком быстро мы прыгнули. Отправились искать других, еще не найдя себя. Нам ведь не место под чужим солнцем было нужно, не железный рудник на Луне, или урановые копи на Венере. Мы искали ответ. Искали путь. Константу, рядом с которой меркнут наши беды и проблемы.
А нельзя было уходить с Земли с этим грузом.
…Я разжал руку, выпуская бело-голубой шар. Пусть себе летит.
(Сергей Лукьяненко «Звездная тень» ч.1 гл.2)
«Трава. Небо. Покой. И ничего… Странное слово — «ничего». Ведь ничего не значит, а мы так любим его говорить. Мы так ненавидим саму мысль о «ничего», которое рано или поздно наступит… и так легко говорим это слово. Ничего. Только метелка травы перед глазами, только плывущие облака… Облака не знают, что такое «ничего». Белое на синем. Пар в пустоте. Клубы дыма — дыма нашей веры. Когда ты маленький — ты строишь волшебные замки из белого тумана… Ничего. Можно подняться, а можно остаться в высокой, в рост, траве. Что изменится? Ничего. Водяной пар. Аш-два-о… Почему же так не хочется вставать из густого запаха трав, из дрожащих метелок травы, из секунды детства, доставшейся нежданным подарком? Ведь все равно нет ничего, только пар, только аш-два-о… Белая вуаль на лике неба, будто робкие меловые штрихи на классной доске…
Детство ушло, но остались плывущие над землей облака. Они не знают, что ты давно уже повзрослел. Они те же самые, что и год назад. Ты повзрослел, ты постареешь, ты умрешь… Облака будут все так же плыть над землей, и маленький мальчик будет лежать в траве, слепо и бездумно глядя в небо, не зная, что его облака плыли и надо мной, не зная, что любая мечта повторяется в веках… Ничего. Но пока плывут в небе облака — я живу. Я — тот мальчик, что смотрел в небо тысячу лет назад. Я — тот старик, что улыбнется небу через тысячу лет. Я живу вечно! Я буду жить всегда! Аш-два-о — это то, из чего сделаны облака и океаны, моя плоть и сок травы. Я — вода и огонь, земля и ветер. Я вечен, пока плывут над землей облака. Трава… небо… покой… Спасибо этому небу. Этой траве. Этим облакам. Этой вечности, что подарена каждому. Надо лишь потянуться к небу…»
(Сергей Лукьяненко «Спектр» ч.4 гл.4)
Книжный ребенок, замкнутая и закомплексованная, с кучей смешных идеалов и детской верой в прекрасного принца, который ее ищет и непременно найдет. Работа врачом, несколько подруг, несколько друзей, и очень-очень много одиночества. Добросовестный труд, напоминающий кодекс строителя коммунизма, редкие походы в кафе и редкие влюбленности. И вечера, похожие один на другой, на диване, с книжкой, с валяющимся рядом телефоном, бормочущим что-нибудь мыльно-успокоительное телевизором.
Как много вас до сих пор, девочек и мальчиков неопределенного возраста, воспитанных родителями-шестидесятниками. Как много вас, несчастных, и не умеющих быть счастливыми. Как хочется вас пожалеть, как хочется вам помочь. Коснуться сквозь сумрак — чуточку, совсем несильно. Добавить немножко уверенности в себе, капельку оптимизма, грамм воли, зернышко иронии. Помочь вам — чтобы вы смогли помочь другим.
(Сергей Лукьяненко «Ночной дозор
история первая, гл.7)
Одиночество – обратная сторона свободы.
(Сергей Лукьяненко «Лабиринт отражений»)
— Конечно. И собирание марок, и игра в покер, и большая политика, и маленькие войны с соседями — все является бегством от жизни. Не существует общих ценностей в мире. Приходится искать маленькие-маленькие цели. И жертвовать им свою жизнь.
(Сергей Лукьяненко «Лабиринт отражений»)
Это, наверное, тоже цель. Считать себя истиной. Идти сквозь глубину гордым глашатаем правды, брезгливо отряхивая с белых обшлагов грязь людских пороков. Страдать за истину и обличать ложь.
И все — по одной-единственной причине.
Из-за неумения любить людей.
Я вижу этот мир, и мне смешно наблюдать за мальчишками, точащими нарисованные мечи, изучающими гномий язык и торгующими пустотой. Но это еще не совсем то… Надо сделать лишь один шаг… маленький, совсем маленький шаг — чуть дальше. Не любить.
Таинственного Неудачника, глупого маленького хоббита, виртуальную проститутку Вику, торговца в лавке, менестреля с гитарой, оборотня Ромку, Человека Без Лица…
Никого.
Ведь это так просто — они все полны недостатков. На каждого из них можно злиться, каждого — презирать. Нет, не то… Не злиться, а просто — не любить.
И я словно приоткрываю какую-то узкую и тяжелую дверь и заглядываю в иной мир. Стерильно белый, выстуженный до абсолютного нуля. Мертвый и чистый, словно машинный процессор.
(Сергей Лукьяненко «Лабиринт отражений»)
… самая страшная нищета — это нищета, которая пытается встретить Новый Год.
(Сергей Лукьяненко «Лабиринт отражений»)